МАЯК
Александр накинул плащ, взял фонарь и направился к башне. Два поворота ключа, и тяжёлая дверь открыта. Свет фонаря выхватил из темноты знакомые до каждой щербинки ступени винтовой лестницы. Александр начал подниматься, почти не обращая внимания на ноющую боль в суставах. Первая площадка – тридцать ступеней, впереди – еще сто тридцать четыре. На стене он увидел полустёртое сердце, и улыбнулся, вспомнив, как почти сорок лет назад отчитывал четырнадцатилетнего сына, осквернившего маяк символом своей первой любви.
Неожиданно защемило сердце, живое старое восьмидесятилетнее сердце. Александр-младший не показывался на острове почти полгода. Дочь, Мария, приезжала раз в месяц. Радовала отца подарками, рассказами о внуках, и раздражала бесконечными и бессмысленными уговорами. Дети не понимали, что переезд на большую землю для него равен концу жизни.
Впрочем, его не понимали не только взрослые дети. Все люди, еще помнившие о его существовании, считали Александра выжившим из ума стариком. Только жена, Анна, понимала мужа, но Анны нет уже три года. Три года он живёт совершенно один на острове, где нет ничего, кроме башни маяка, домика смотрителя, камней и жалкой растительности. До ближайшего посёлка – час на моторной лодке. До ближайшего города – два часа.
Все считали, что он сходит с ума от одиночества, но Александр вовсе не считал себя одиноким. Он был последним из династии служителей маяка, и пока рядом маяк, жизнь наполнена смыслом. Анна понимала его, хотя понимание это пришло не сразу, в него переплавилась, наверное, их любовь и страсть.
Мария тоже пыталась понять, да так и не смогла. Она все твердила, что маяк никому не нужен, что маяк закрыт, и он уже десять лет не смотритель, он – пенсионер. Александр кивал головой – да-да, пенсионер, да-да, не смотритель. Соглашаться с дочкой было легко – он никогда и не считал себя смотрителем. Глупое слово, сразу начинаешь думать о тюрьме. Разве он – тюремщик маяка? Он – служитель, вот это – правильное слово. Служителем был его отец, были служителями его дед и прадед, и прапрадед. Служителя нельзя уволить или отправить на пенсию.
Александр знал, что маяк стал ненужным, что теперь корабли определяют свой путь по сигналам из космоса. В каких-то отчётах его маяк числился недействующим, но Александр знает, что пока он жив, маяк работает, маяк - жив. Каждый вечер его ноги пересчитывают сто шестьдесят четыре ступеньки вверх, а потом он делает свою привычную работу, чтобы луч света разрезал ночь на куски, чтобы кто-то мог спастись и найти берег.
Каждый вечер, но не сегодня. Сердце защемило, потом отпустило. Боль не могла напугать Александра, не могла остановить. Но почему-то, возможно, впервые в жизни, навалилась тоска. Не горе, какое он испытывал, когда умерла Анна, когда ушли родители. Горе – острая боль, почти нестерпимая. А тоска – боль глухая, вроде и несильная, но непереносимо протяжная. И постепенно возник голос, голос, от которого не сбежать, не спрятаться, не избавиться, заткнув уши, потому что был он внутри. «Зачем? – твердил голос, - зачем ты врёшь себе? Никому не нужен свет маяка, никто не смотрит на него, и никого он не спасет. Он нужен только тебе! Он обманывает тебя, заставляет верить, что твоя жизнь имеет смысл, что ты – служитель, а не просто глупый старик, цепляющийся за обломки прошлого!»
Александр еще раз посмотрел на нацарапанное на стене сердце и стал спускаться. Тридцать ступеней, дверь. Зачем, от кого запирать её на ключ? От чаек? От призраков?
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
(Продолжение - в следующей записи)
